Лесной фронт. Благими намерениями... - Страница 48

- А вы что? - спросил я. - Ну, люди, что отвечали?

- А шо люды скажуть? Хто вас бачыв - так и говорылы. Що прыйшлы полицаи якись, зайшлы до старосты...

Не зря, значит, я весь этот спектакль разыгрывал! На душе аж полегчало. Честно говоря, не ожидал, что здесь СС окажется... Знал бы - черта с два я сюда вообще бы сунулся. Единственное, что хоть как-то успокаивает - если бы не тот маскарад, то вполне мог бы, вернувшись сейчас, застать здесь груду пепла с обгоревшими трупами. С 'электриков' станется... А так, удачно обратил все подозрения на полицаев. Пусть теперь немцы этих шакалов прессуют, отфильтровывают от подонков еще больших подонков...

- ...а хлопцив твоих забралы. - голос Кожешихи вывел меня из раздумий. - Одын ще жывый був...

- Кто? - встрепенулся я и чуть не забыл, что говорить следует тихо.

- Та я як знаю?

- Куда их увезли? - я даже подался вперед, чуть не завалив, и без того держащийся только на честном слове, стол.

- Та я ж кажу, як германы пойихалы, то, пид вечир вжэ, полицаи прийшлы. То воны тых двох - и мертвого, и того, що жывый - на воза поклалы та кудысь на Тучин пойихалы.

- Спасибо вам, бабушка Кожешиха! - я поднялся из-за стола. Задерживаться здесь смысла уже нет - больше, чем уже узнал, я уже не выспрошу. Главное - хоть один из ребят жив! Хотя, мелькнула мысль, возможно, для него было бы лучше умереть... Но эту мысль я быстро загнал поглубже и улыбнулся бабушке. - Спасибо вам!

- То куды ты? - всплеснула она руками и придвинула ко мне миску со скудным угощением. - Хлиба пойиж, сынку!

- Я бы поел, бабушка... - нехорошо обижать старушку, но объедать ее... - Только мне до рассвета еще много пройти надо.

Когда я стоял уже на пороге, Кожешиха вдруг прекратила сокрушаться о том, что впервые из ее дома гость не накормленный уходит, и сказала:

- Ты, сынку, сюды нэ прыходь бильше. Одын з полицаив, сама чула, казав, шо скоро якись 'эйнзацы' прыйидуть и гарячэ партизанам будэ...

Я застыл как вкопанный. Айнзатцкоманда? Сюда?!! Да они, первым же делом, перевешают тут всех, без разбору - имеет человек какое-то отношение к партизанам или нет! И им ведь абсолютно без разницы - выдавали мы себя за полицаев или нет. Даже спрашивать не будут! А чего ты ожидал после своих художеств? --спросил я сам себя. Ведь и так здесь охота на партизан объявлена. Лес прочесывают... Эсэсовцев, вон, подогнали... Кстати, а сами те эсэсовцы, которых мы постреляли, не из айнзатцкоманды? Впрочем, какая уже разница?

- Бабушка Кожешиха, - я повернулся и посмотрел в часто моргающие, подслеповатые старушечьи глаза, - у вас родственники есть?

- Та яки там родственники! - махнула рукой она. - чоловик щэ в ту вийну пропав, сини у двадцятому дэсь пид Киевом поляглы...

Я помолчал, дивясь этой женщине, которая потеряла всю свою семью. Потеряла на войне. И, явно, муж ее воевал в австро-венгерской армии, а дети - в войске Пилсудского. Муж, скорее всего, пал от русской пули в Первой Мировой... Дети - от шашек буденовцев, гнавших Пилсудского от самого Киева до самой Польши... А вот она помогает мне, советскому партизану... Можно сказать, преемнику тех самых русских солдат и буденовцев...

- Вы, бабушка, утром соберите самое необходимое, - сказал я дрогнувшим голосом, - и уходите в лес. И людям, всем - кому можно доверять, передайте, чтобы уходили. В лес, по родственникам... Главное - чтобы не оставались здесь.

- Та куды ж я, стара, пиду? - всплеснула руками Кожешиха.

- Айнзатцкоманда приедет сюда, чтобы уничтожить село. - глядя прямо ей в глаза, я чеканил слова. - Повесят, а может и еще хуже, всех. Сожгут все. И правых, и виноватых.

- Та шо ж воны - нэ люды... - запричитала Кожешиха.

- Не люди. - кивнул я. - Это не те немцы, которые в четырнадцатом были. Это - не люди.

- Нэ пиду я. - покачав головоnbsp;- То там нэ просто фашисты булы, - продолжал тем временем Ян, - а таки, як ти, шо мы з нымы в Синному былысь. 'Эсэсы'. Так от. Зибралы воны всих хто в сэли був, и говорять - 'комунистам та евреям выйты'. А нихто ж нэ выходыть. Эсэсы тоди сами людей почалы обырати. Нэ знаю, як воны обыралы - та дэсь з десяток людей набралось...

й, махнула рукой бабушка. - Людям передам, а сама - не пиду. Пожила вжэ свое. А як вбьють мэнэ, то на тому свити хай чорты йих за цэ лишний раз вилами штрикнуть!

- Бабушка, самоубийство - это тоже грех. - напомнил я. - В лесу вы может выживете, а здесь...

И самое паскудное - я не мог ей указать на то место, где расположился наш отряд, а она даже не попросила у меня этого. Я ведь и самnbsp; понимаю, что обрекаю эту старушку на верную смерть... Сколько шансов у нее выжить в лесу? Пусть не одной, а с остальными односельчанами? Ненамного больше, чем если она дождется прихода карателей. Но как я скажу ей, где находится отряд, если среди местных может оказаться кто-то, кто тут же побежит с докладом к немцам? Или она сама, увидев мучения оставшихся (а такие будут!) односельчан, не выдержит и, чтобы спасти их, расскажет немцам?

Выйдя из дома и оглянувшись в последний раз на Кожешиху, я зашел за угол и побежал. Не скрываясь и не заботясь о том, что кто-то может меня увидеть или услышать. Настолько паскудно на душе было... Да, я могу убить немца. Зарезать, как свинью, полицая, покрывшись при этом с ног до головы его кровью. Я могу пережить смерть товарищей. Смерть в бою или от ран. Но эта старушка... Она помогла мне - дала надежду. Знала, что ей не пережить ни карателей, ни скитаний по лесу... И она, так же, как и я, знала, что я могу помочь и ей и людям. И она, так же, как и я, знала, что я не имею права им помочь больше, чем уже помог. Парадокс! Но, все же - какая же я сволочь!